75 лет Победе
БЕССМЕРТНЫЙ ГОЛОС ПРАВДЫ:
Поэзия фронтового поколения - документ духовных истоков
Победы советского народа в Великой Отечественной войне
В.В. Заманская, д. филол. н., проф.
ОАНО ВО «Московский психолого-социальный университет»
Член Союза писателей России
Ныне принято ниспровергать святыни. В определенных кругах. Под благовидным предлогом деидеологизации и деполитизации, в кои мы впали в отнюдь не святые 90-е годы. Для того чтобы - через треть столетия это стало очевидно - навязать обществу новую идеологию.
К счастью, в истории нашего народа есть святыни истинно неопровержимые и не ветшающие, не подлежащие переоценкам и любого рода акциям с приставкой де-. Они и есть наша подлинная история, ибо они - голос самой Правды. Той, что перепрочтениям - не подлежит. К таковым страницам священной Правды об истории Победы народа в жесточайшей из войн принадлежит Поэзия фронтового поколения - духовная история «мальчиков 40-х годов».
Если бы они остались живы… Если бы они остались живы и вернулись с той войны, мы говорили бы о каждом из них как о лучших русских поэтах, ярких творческих индивидуальностях: даже тоненькие книжечки, собранные и изданные друзьями через годы после гибели юношей, свидетельствуют о больших талантах, которые, несомненно, состоялись бы и развернулись бы в полной мере. Так, как воплотился творческий дар А.Межирова, Д.Самойлова, Б.Окуджавы, С.Наровчатова и других. Если бы они остались живы…
Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете как миф
О людях, что ушли не долюбив,
Не докурив последней папиросы… (Н.Майоров. Мы.) (1).
Но тем, о коих речь идет в данной статье, в большинстве не довелось вернуться с той войны. Им не довелось остаться в живых: и жизнь, и смерть, и длительность судьбы земной у каждого своя. А потому мы чаще говорим о них именно как о Поколении - тех «мальчиков 40-х годов», которым с войны не суждено было вернуться живыми: в 40-х - и, к печали великой, навсегда - они и остались мальчиками. Они вернулись. Но только - стихами. Только - памятью об их неприметном в масштабах Великой войны подвиге. Вернулись - только бессмертным голосом той Правды, которую они в совокупности всего поколения оставили потомкам как достовернейший документ о великой войне и о великом подвиге великого народа.
Ибо завещанный ими документ - поэзия. А она никогда не лжет по природе своей: поэзия - то, что от души и из души. Потому это истинная духовная история подвига - и «мальчиков 40-х годов»», и всего советского народа: они были первым поколением, рожденным после Великой революции. И жизнь свою они рассматривали как миссию - Миссию служения Родине, Революции, Будущему.
Они - это: Всеволод Багрицкий, Леонид Вилкомир, Кость Герасименко, Юрий Инге, Леонид Каневский, Борис Костров, Михаил Кульчицкий, Борис Лапин, Алексей Лебедев, Николай Майоров, Борис Смоленский, Георгий Суворов, Елена Ширман, Леонид Шершер и многие другие. Очень многие… Слишком многие…
Возможно, на поэтическом семинаре молодым авторам можно было бы предъявить некоторые претензии о несовершенстве формы, недостаточной отточенности стиха. Возможно. А что вы предъявите автору вот этих провидческих строк, для коего «поэтическим семинаром» были дальние перелеты из тыла врага, когда он, сотрудник газеты авиации дальнего действия «За правое дело» и по совместительству стрелок-радист, исполнив боевое задание, выполнял в полете задание редакции – писал стихи:
Да, будет веселым день нашей победы!
Мы снова сойдемся в круг-
Друг налево и друг направо,
И прямо напротив друг.
Когда этот час неизбежный настанет,
Я встану, подняв стакан:
«Не все здесь с нами. Одни убиты,
Лечат других от ран.
Но я от имени всех живущих
И тех, кто погиб в бою,
В слове простом и взволнованном слове
Прославлю страну мою.
Что я скажу, как сумею найти я
Лучшие в мире слова!
Я даже не крикну, я тихо скажу вам:
«Да здравствует наша Москва!»
………………………………..
А если мне суждено в сраженьи
Погибнуть до этого дня -
Ты тогда поднимись со стаканом
И это скажи за меня.
Сделайте все, что я не успею
Сделать в моей стране… (1941 год)
Автор - Леонид Шернер, одессит 1916 года рождения, выпускник филфака МИФЛИ 1940 года, поэт - не успел… В составе экипажа Дважды Героя Советского Союза А.Молодчего в начальный период бомбил военные объекты в глубоком тылу врага в Кенигсберге, Данциге… В полете, выполняя боевое задание командования, 30 августа 1942 года Леонид Шернер погиб.
Это было некое странное экзистенциальное «знание», которое открылось многим его ровесникам: они точно знали, что победа «неизбежно настанет». И столь же пронзительно знали - практически все, кто не вернулся с войны - знали, что погибнут. Практически все свою гибель на жестокой войне предсказали.
А потому все их поэтические строчки - и незавершенная страница русской поэзии, но и то, что больше, чем поэзия, что уже за пределами поэзии: озарение, «сверхзнание», кое посещает (почти по М.Хайдеггеру) человека только перед лицом смерти. У Булата Окуджавы потом написалось:
Истину нельзя познать -
К ней можно только приблизиться.
Когда к истине прикасаешься -
Уходишь навсегда.
К такой истине практически все они прикоснулись. И их стихи - знак и эпицентр прикосновения к «последней» истине. Это больше, чем документ. Это репортаж из эпицентра великой войны, на которую они уходили, любя жизнь и - не рассчитывая вернуться. Можно ли под сомнение поставить достоверность приведенного далее «документа»? У кого рука поднимется?
Когда на смерть идут,- поют,
а перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв — и умирает друг.
И, значит, смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед,
За мной одним идет охота.
Ракеты просит небосвод
и вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв — и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был коротким.
А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей я кровь
чужую (Семен Гудзенко «Перед атакой», 1942)
Семену Гудзенко принадлежит и еще одно провиденциальное признание: «Мы не от старости умрем - от старых ран умрем». Так и случилось: в первое послевоенное десятилетие поэт умер, совсем молодым.
Впрочем, их возраст совершенно иными мерами меряется… Александр Межиров потом посетует в диалоге с ровесником: «Я старше, чем ты, / на Отечественную войну»… Старше - на четыре года войны? На целую жизнь старше? Или - на целую смерть старше? У Льва Толстого знаменитая «Смерть Ивана Ильича» странным откровением завершается: «…кончилась смерть…». Обычным смертным ведома ведь, как правило, лишь одна грань трагедии бытия : кончается жизнь…
Межиров с войны вернулся, Слава Богу. И - не вернулся с войны никогда. Как и все, кого война не отпустила навсегда. Трудно и страшно представить, сколько они, эти мальчики еще совсем, знали о смерти. А, значит, и о жизни. И это экзистенциально правдивое и жестокое знание - та самая поэзия, которую они, погибнув на войне, не успели дописать. А если бы остались с поэзией, Миссию свою не исполнили бы - сошли бы со своего креста… И поэзии их, единственной в своем роде, тогда однозначно бы не было… С креста своего «мальчики 40-х годов» - не сошли. И поэтами стать успели. И успели оставить документ о духовном подвиге нашего народа - документ, силы ни с чем несравнимой.
Откуда у них столь не юношеское экзистенциальное сверхзнание - и о неизбежности победы, и о неизбежности своей гибели на войне? Подчеркнем важное: они никогда не писали о подвиге, о награде, о «светлой памяти» о них потом… В этом они значительно отличались от ближайших своих поэтических учителей - от плеяды поэтов-романтиков 20-30-х годов: Э.Багрицкого, Н.Тихонова, М.Светлова, В.Луговского. Они были моложе своих предшественников на четверть века, но именно поэты фронтового поколения писали о войне как об обыденном труде, а наградой для них было - в смертный миг пасть лицом на запад так, чтобы «сто семьдесят два сантиметра» их роста стали отвоеванной у врага территорией…
Исток этого уникального знания поэтов фронтового поколения и столь же уникального их мировоззрения, не идеологизированного, не политизированного - эпоха, которая благословила их на жизнь и на смерть - 30-е годы ХХ века. Практически всем им было немногим более (а кому-то и менее) двадцати. По нынешним глубоко «инфантилизированным» временам - беспробудно подростковый возраст… А по предвоенным временам - возраст мужания физического и, главное, духовного. Мужания - и вполне взрослого мужества… Для их раннего возраста просто удивительно, насколько они дышали эпохой - и насколько эпоха дышала и осуществлялась в их поступках и стихах.
Николаю Майорову предстояло стать не только блистательным поэтом - сомнений в том нет! - но и историком. Студентом исторического факультета МГУ и слушателем поэтического семинара Литературного института им. Горького он ушел - сначала рыть противотанковые окопы под Ельней, а в октябре 1941 года - добровольцем на фронт.
Его чувство эпохи было пронзительно зрелым - всматривался ли он в древность, или в день современный.
Там - мрак и гул. Обломки мифа.
Но сказку ветер окрылил:
Кровавыми руками скифа
Хватали зори край земли.
Скакали взмыленные кони,
Ордой сменялася орда.
И в этой бешеной погоне
Боялись отставать года… («Взгляд в древность», 1937).
Чувство жизни двадцатилетнего юноши было потрясающим - непередаваемой экзистенциальной сосредоточенности, трагической эмоции и гармоничного ей слога:
Полдневный зной под яблоками тает
На сизых листьях теплой лебеды.
И слышу я, как мир произрастает
Из первозданной матери - воды (»Август», 1939).
В.Набоков, Н.Заболоцкий так умели миг «произрастания» природы и бытия уловить и в слове остановить. Для двадцатилетнего поэта откровение истинное… И жажда, столь же удивительная для юноши - творить свой неповторимый поэтический мир: «Весь этот мир вместить в дыхание одно, / Одним мазком весь этот лес и камни / Живыми положить на полотно» («Творчество», 1939). Боже, какой же мир невысказанный и нераскрытый ушел с Николаем Майоровым, какая дивная страница Божия Бытия до срока закрылась, не открывшись полностью…
И как же ему дано было слышать гулы-метрономы своего времени и свою судьбу в его эпохе - историку и поэту Николаю Майорову:
Ни наших лиц, ни наших комнат,
Но пусть одно они запомнят -
Вокруг Московского Кремля
Вращалась в эти дни земля… (1940).
Политрук пулеметной роты Николай Майоров был убит в бою на Смоленщине 8 февраля 1942 года.
И весьма полезно будет вслушаться тем, кто ныне претендует на нисповержение святынь в истории нашего народа, в Великой Отечественной войне и занимается примитивным креативом якобы правды о суровом поколении «мальчиков 40-х годов» - в том числе услышать почти иномирно-завещательные строки именно этого двадцатилетнего поэта-гражданина:
Нам не дано спокойно сгнить в могиле -
Лежать навытяжку и приоткрыв гробы -
Мы слышим гром предутренней пальбы,
Призыв охрипшей полковой трубы
С больших дорог, которыми ходили.
Мы все уставы знаем наизусть.
Что гибель нам? Мы даже смерти выше.
В могилах мы построились в отряд
И ждем приказа нового. И пусть
Не думают, что мертвые не слышат,
Когда о них живые говорят.
«Пусть не думают, что мертвые не слышат, когда о них живые говорят», - полезное предупреждение всем «творцам» «новой» истории… Слышите? Бессмертный Полк не только по земле шествует, но и ТАМ. Если мы, живые, не сумеем отстоять и защитить нашу историю и их честь, Они защитят. И - не пощадят… Как «живота своего не пощадили», Родину спасая...
Откуда это мужество еще не возмужавших юношей? Откуда сила духа, коей история иных времен и краев не знала? Они сознательно и жестко готовили себя к войне. Милитаристами не были - по ощущению жизни были скорее пацифистами:
Я иногда завидую жестоко:
Ведь мне б, тоску скитаний утолив,
Дышать, как море - ровно и глубоко,
Непобедимо, как морской прилив (1940).
Так писал Борис Смоленский, выходец из Воронежской области 1921 года рождения. 16 ноября 1941 года Борис Смоленский пал в бою…
Но столь же бескомпромиссно и жестко они осознавали, что судьба и этого моря, и неба (над единственной для них Родиной), и «солнечных елей» в «белой сосновой стране» Карелии (Борис Смоленский) сегодня только в их руках, и иных защитников у этого чуда жизни и родной страны, кроме них - у Родины нет.
Вряд ли так и оставшийся неизвестным поэт из концлагеря Заксенхаузен обольщался относительно своей физической судьбы. Он о духовной судьбе своей писал в «Завещании»:
Я еще вернусь к тебе, Россия,
Чтоб услышать шум твоих лесов,
Чтоб увидеть реки голубые,
Чтоб идти тропой моих отцов…
Вот и этими короткими строчками вернулся. Безыскусными, простыми - как сама Правда. Поэзия - не лжет. Особенно - когда ее ведут на эшафот… Поистине - «репортаж с петлей на шее»…
В годы войны поэтесса Елена Ширман стала редактором ростовской агитгазеты «Прямой наводкой», издала патриотический сборник «Бойцу Н-ской части» - тем и заслужила свой путь на Голгофу. Трудно представить, в какое животное наслаждение местью превратилась ненависть врага к известной в Ростове поэтессе, если столь страшную расправу над ней учинили. На ее глазах расстреляли отца, черноморского штурмана, и мать… а ее заставили рыть им могилу. На следующий день - могилу рыла уже самой себе… «Репортаж с петлей на шее…» - той красавицы, что в юности написала:
…Жить! Изорваться ветрами в клочки,
Жаркими листьями наземь сыпаться.
Только бы чуять артерий толчки,
Гнуться от боли, от ярости дыбиться…
Все - прожить довелось, все пережить - досталось… Родину - не предала.
Как не предал никто из них.
В семье поэта Эдуарда Багрицкого в Одессе в 1922 году родился сын Всеволод. Талантливый, обреченный по родословной своей стать поэтом, с первых дней войны рвется на фронт. В конце 1941 получает назначение в газету Второй ударной армии, которая шла выручать осажденный Ленинград. 26 февраля 1942 года погиб в маленькой деревушке Дубовик Ленинградской области, когда записывал рассказ политрука.
Что успел о войне узнать, едва два месяца на ней провоевав? Немного - и все:
Мне противно жить не раздеваясь,
На гнилой соломе спать,
И, замерзшим нищим подавая,
Надоевший голод забывать.
Коченея, прятаться от ветра,
Вспоминать погибших имена,
Из дому не получать ответа,
Барахло на черный хлеб менять.
Дважды в день считать себя умершим,
Путать планы, числа и пути,
Ликовать что жил на свете меньше
Двадцати (1941).
«Ликовать что жил на свете меньше // двадцати»… За два месяца до смерти предсказал… накликал словно…
И еще один кровный наследник поэтического таланта - харьковчанин 1919 года рождения Михаил Кульчицкий. Отец, профессиональный литератор, погиб в фашистском застенке в 1942 году. Михаил и плотником успел поработать, и чертежником, и в Харьковском университете год поучился, и в Литературном институте им. Горького. В армии с первых дней войны. В декабре 1942 года окончил пулеметно-минометное училище и в звании лейтенанта ушел на фронт. В январе 1943 года погиб под Сталинградом. Вот и все… По сути, только пролог… А из основной главы его Книги Жизни - бессмертное:
Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!
Что? Пули в каску безопасней капель?
И всадники проносятся со свистом
Вертящихся пропеллерами сабель.
Я раньше думал: лейтенант
Звучит: «налейте нам»,
И, зная топографию,
Он топает по гравию.
Война ж совсем не фейерверк,
А просто - трудная работа,
Когда -
черна от пота -
вверх
Скользит по пахоте пехота.
Марш!
И глина в чавкающем топоте
До мозга костей промерзших ног
Наворачивается на чоботы
Весом хлеба в месячный паек.
На бойцах и пуговицы вроде
Чешуи тяжелых орденов.
Не до ордена.
Была бы Родина
С ежедневными Бородино (1941).
…Признаюсь откровенно: никогда прежде не увлекалась обильным цитированием в моих литературоведческих исследованиях. И тогда, когда сорок лет назад писала первую мою диссертацию - о поэтах фронтового поколения. (2). А вот теперь оторваться не могу от этих текстов: хочется цитировать и цитировать - говорить и говорить их голосом - голосом Правды. Какой бы искушенный литературоведческий анализ не предлагался, он ведь ни в какое сравнение не пойдет с этой правдой: просто о днях войны, просто о труде войны, просто - о смерти, просто - о жизни… Надо, надо через сорок лет возвращаться в тексты изведанные: по-другому видишь и говоришь, «первоисточнику» больше доверяешь, чем себе. Прав был Павел Григорьевич Антокольский (3), в личном письме сорок лет назад мудро советовавший мне от неких шор освободиться. Возможно, теперь немного удается…
Альбер Камю в «Чуме» сделает поразительное открытие: а чума это ведь тоже жизнь… Они, эти мальчики 40-х годов, каждой строчкой и каждым словом делают вот это самое открытие: война - это тоже жизнь. А постольку поскольку жизнь перед лицом смерти в каждом ее мгновении, то это какая-то особая жизнь - удесятеренная. Не в романтически-блоковском смысле «жить удесятеренной жизни» как формуле романтизма. В другом - том самом беспощадно-экзистенциальном смысле: «Истину нельзя познать… Когда к истине прикасаешься - Уходишь навсегда» (Б.Окуджава). Они писали из эпицентра ежедневной смерти - и именно потому из эпицентра жизни в самой ее сути. Они в свои двадцать были - и навсегда останутся - старше всех нас вместе взятых - «на Отечественную войну». И именно потому их знание совершенно особое: имя ему - Истина. Та самая… В которую уходишь…
Отсюда пронзительность их ощущения эпохи, которая соединяет несоединимое (В.Б.Шкловский) - романтику и трагизм, делая полностью неподражаемым их стих, слог, поэтическую интонацию:
Есть в наших днях такая точность,
Что мальчики иных веков,
Наверно, будут плакать ночью
О времени большевиков.
И будут жаловаться милым,
Что не родились в те года,
Когда звенела и дымилась,
На берег рухнувши, вода (1940-1941).
А это уже киевлянин 1919 года рождения - Павел Коган. Студент МИФЛИ, Литературного института им. Горького (в поэтическом семинаре истинного мэтра - Ильи Сельвинского - считался самым одаренным). Война застала его в Армении в составе геологической группы. По возвращении в Москву окончил курсы переводчиков. И воевал - помощником начальника штаба стрелкового полка по разведке. 23 сентября 1942 года возглавил разведгруппу и был убит на сопке Сахарная Голова под Новороссийском.
Не только один из самых талантливых в плеяде фронтового поколения, но и один из самых опытных: в семнадцать лет стихи уже вполне зрелые и отточенные («Монолог», «Гроза»). А к восемнадцати - один из самых романтичных романтиков его поколения: у скольких костров романтики 60-70-х вдохновенно распевали его задушевную «Бригантину» - поистине, песню на все времена и пространства: «В флибустьерском дальнем море / Бригантина поднимает паруса». А его время воистину трепетало и дышало в каждой строфе Павла Когана - редко кому даже из его поколения удалось ощутить эти скрытые токи эпохи и столь афористично провозгласить свое в ней место: «Он жил. Он думал. Часто падал. / Но веку он не изменял» (Вступление к поэме «Щорс»). И, наверное, потому успел и роман в стихах написать «Первая треть», в котором явно стремился уловить облик «героя нашего времени» - романтика, мечтателя, борца и - бойца:
Мальчишки в старых пиджаках,
Оглохшие от грома труб,
Восторженные, злые, маленькие,
Простуженные на ветру.
Когда-нибудь в пятидесятых
Художники от мук сопреют,
Пока они изобразят их,
Погибших возле речки Шпрее.
А вы поставьте зло и косо
Вперед стремящиеся упрямо,
Чуть рахитичные колеса
Грузовика системы «АМО»,
И мальчики моей поруки
Сквозь расстояние и изморозь
Протянут худенькие руки
Людям
коммунизма («Первая треть»).
Вот и еще одно свидетельство экзистенциальных прозрений поэтов фронтового поколения о том, что жизнь конечна - что с войны не вернутся… И рядом - «портрет» той поразительной, вряд ли любому другому поколению ведомой, Веры «мальчиков 40-х годов», которую с такой мощью молодости и чистейшего таланта высказал от имени всех сверстников Павел Коган:
Я - патриот. Я воздух русский,
Я землю русскую люблю.
Я верю, что нигде на свете
Второй такой не отыскать.
Чтоб так пахнуло на рассвете,
Чтоб дымный ветер на песках..
И где еще найдешь такие
Березы, как в моем краю!
Я б сдох как пес от ностальгии
В любом кокосовом раю.
Но мы еще дойдем до Ганга,
Но мы еще умрем в боях,
Чтоб от Японии до Англии
Сияла Родина моя («Лирическое отступление». 1940-1941)
И эта Вера была той простой и достовернейшей Правдой, которой они прикрыли «бессмертья наготу», о чем заботились при жизни - бессребреники и мечтатели, романтики и провидцы - «мальчики 40-х годов»… И эта Вера в бессмертие Родины и была духовным истоком их подвига, содержанием поэзии поистине уникального поколения, оправданием их недолгой и бессмертной жизни. Знали, зачем родились. Миссию свою исполнили и - ушли:
Нам лечь, где лечь,
И там не встать, где лечь.
………………………
И, задохнувшись «Интернационалом»
Упасть лицом на высохшие травы.
И уж не встать, и не попасть в анналы,
И даже близким славы не сыскать (апрель 1941).
Ныне принято ниспровергать святыни? Остереглись бы ниспровергатели. Не их ли провиденциально предупредил Николай Майоров:
Нам не дано спокойно сгнить в могиле…
…………………………………………..
Что гибель нам? Мы даже смерти выше.
В могилах мы построились в отряд
И ждем приказа нового. И пусть
Не думают, что мертвые не слышат,
Когда о них живые говорят.
Слышат - не сомневайтесь. И через 75 лет после Победы, до коей не дожили, но которую - завоевали…ТАМ, откуда они «слышат» - времени нет. Есть - их бессмертие. И есть голос - Бессмертной Правды мучеников жестокого к талантам ХХ столетия – голос поэтов фронтового поколения.
Литература:
1.Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне: Библиотека поэта. Большая серия - Москва - Ленинград, 1965 - 747 с.. В дальнейшем поэтические тексты цитируются по данному изданию.
2.Заманская В.В. Традиции романтической поэзии 20-начала 30-х годов в творчестве поэтов фронтового поколения: Автореферат на соискание ученой степени кандидата филологических наук. - Москва, 1980. - 13 с.
3. Письмо Павла Григорьевича Антокольского автору статьи от сентября 1977 года.